Каждое утро, в течение первых двух-трех дней после маминой смерти, просыпаясь утром, и, несколько раз среди дня, я отчетливо, как высеченную в собственном мозгу, видел такую сцену. В парке, среди вековых деревьев, вершин которых мне не было видно, но по обилию янтарного цвета кленовых листьев на земле можно было предположить, что кленов, и очевидно осенью, в месте, где стволы расступались, образуя аллею, а может быть поляну, я видел маму, в ее черных брючках, черном кожаном жакете и черном берете, надетом на бок на рыжие коротко стриженные волосы, прогуливающуюся быстрым но не суютно-торопливым шагом с элегантным Александром Сергеевичем, с хлыстиком в руках, в цилиндре и темном костюме для прогулок верхом. Они удалялись от меня и я не слышал, о чем они говорят, но видел по мимике их тел, что говорили они о чем-то очень веселом. Мать залихватски, кистью правой руки вскидывала вверх конец своей трости. Почему-то я уверен в том, что они обсуждают Осень и Александр Сергеевич открывает маме тайны этого стихотворения, ведомые только душам, освобожденным от телесного бремени. Они удаляются от меня – кажется медленно, но вот прошла неделя, я прихожу на ту же поляну и вижу только две темные точки где-то у горизонта. И теперь я понял смысл Федона.
Мама жила жадно и хотела жить до последней минуты и сражалась за жизнь всем своим крохотным и быстро исчезавшим существом. Ее поражала контемплативная вселенная и вселенная физическая. «Моральный закон внутри меня» наверное больше, чем «звездное небо над головой». В последнее время особенно, когда путешествовать она уже не могла, а путешествовать она, как истинный исследователь очень любила. «Столько в мире всего интересного!»
На похоронах деда, мать сказала несколько слов, определивших всю мою жизнь: «До последних дней с нем был том Джона О’Хары». А дед действительно взял с собой этот в твердой обложке таинственный тогда для меня огромный том в больницу, я знал об этом, но то что на похоронах мама выбрала именно эту деталь и сделала ее определяющей в жизни деда, определило в свою очередь и меня самого: нужно жить, стремясь к звездам, даже если смерть уже дышит в лицо.
Мещанский уют избегал мать. Она всегда огорчалась по этому поводу. Стыдилась своих копеечных книжных шкафов, отсутствия тюлевых занавесок… Обижалась на меня за то, что не покупаю ей головную доску для кровати, но не особенно и меня просила зная мой страх и ненависть к быту и бытоустройству. Унаследовал.
Она сочетала острейший здравый смысл, построенный на отстраненном рассудке и laissez-faire, неприятие всякой сентиментальности («Гитлер тоже был сентиментальным») с любовью к классической лирике. Пушкинскую и лермонтовскую знала очень хорошо. Когда во времена наших прогулок в местном парке бывали исчерпаны темы, мама начинала читать стихи, а когда забывала что-то и я не мог дополнить – смеялась надо мной, и говорила, подтрунивая, что знает Пушкина лучше меня. Этому laissez-faire она научила и меня. Он переходит в великодушие, когда мелкие дрязги не разжигаются благодаря твердому знанию, что мы все слабы и какие-то совсем смешные вещи нужно человеку простить немедленно, понимая, что большая часть разладов, гнева, раздражения, неприятия друг друга, а вслед за тем – жуткого, жуткого на века сожаления и чувства вины, идут от неумения просто уступить в чем-то совсем незначащем в самом начале.
Я принял этот урок и в последние годы уже сам успокаивал маму, принимавшую слишком близко к сердцу глупые обиды от старушек в доме, где недалеко от меня она снимала квартиру.
Мама уходила недолго, но уход этот мучал и ее и меня. Она жалела меня в перерывах между теми состояниями, когда нарциссическое либидо не позволяло ей видеть вокруг никого кроме себя самой. Битва эта продолжалась почти три месяца, но только первый месяц я болел вместе с ней, обезумев от сознания скорого конца и страшного сердясь на маму за то, что она уходит, уходит! Я рад тому, что совладать с собой получилось довольно быстро и как ни страшны были последние два месяца, мы прожили их в согласии и любви.
Мама была окружена потрясающей заботой нянек и их помощниц и помощников в больнице в последний месяц, докторами, боровшимися за ее жизнь, когда нам обоим было уже ясно, что все кончено. До сих пор поражаюсь, вспоминая, как все эти люди ухаживали за моей мамой, как за собственной.
Она боролась за жизнь так, что поражались все вокруг. Наверное кроме меня, который не очень это осознавал, против всякого рассудка просчитывая что будет, когда мама выйдет из больницы и понимая, что в этот, шестой за три месяца раз, из больницы она уже не выйдет. Теперь мне кажется, что в этом и был главный смысл ее жизни, в котором как в капельке отразился смысл жизни всего человечества, выписанный Гегелем: Дух не может не воевать с Природой. И смысл этого в самой борьбе, пусть изначально обреченной. Наверное к этому же выводу пришел и Сирано в последнем монологе, посетовав на некрасивую смерть от рук лакея паленом по голове, вдруг этот великий позер осознал, что битва без надежды на успех и есть настоящая красота и можно вполне с гордостью вручить Богу свой незапятнанный panache. Так, я думаю, и прожила жизнь мама, так и умерла, ведя эту страшную битву, хотя она и посмеивалась иногда над пафосом Сирано.
